Меня тошнит значит я существую

Жан-Поль Сартр – французский философ, писатель, драматург и экзистенциалист родился в Париже 21 июня 1905 года. Спустя 33 года он напишет своё дебютное художественное произведение «Тошнота» («La Nausée»), которое станет знаковым как для экзистенциализма, так и для человеческой культуры в целом.

Даже само название – «Тошнота» – идеально передаёт состояние человека, страдающего от экзистенциональной тоски (первоначально роман назывался «Меланхолия», что менее точно отражало суть произведения). Не боль, не отвращение, не злость, а именно тошнота, когда всё надоело и ни в чём не видно смысла. Сюжет книги повествует о нескольких днях жизни Антуана Рокантена, состоятельного исследователя, охваченного ощущением неправильности и абсурдности бытия. Но интересен не столько сюжет (который практически не развивается по ходу книги), невозможно оторваться от внутренних переживаний Антуана, от того, как он, разочаровываясь в своей жизни, приходит к пониманию бессмысленности всего существования. Книга затягивает, погружая читателя в кошмар обыденного существования. Сартр, словно хирург, скальпелем вспарывает оболочку реальности, обнажая перед внимательным читателем отвратительные слизкие внутренности вселенной.

При прочтении возникает тянущее, пугающее, саднящее ощущение неправильности всего сущего. В Индии джнани – видящие суть – утверждают, что видимый материальный мир – фальшивка, ошибка, злая шутка Богов. Читая Сартра сложно с ними не согласиться. Сартр умудрился создать воистину просветлённое, но одновременно абсурдное и мрачное произведение о бессмысленности существования. Между его строк явственно проступает Будда с его презрительным отношением к тварному миру «Бытие есть страдание» и, быть может, Савитри Деви с её антигуманным «Всё человечество всего лишь форма бреда».

«Тошнота» позволяет нам с головой окунуться в водоворот сансары, захлебнуться от майи и хотя бы поэтому она пугающе прекрасна. «Тошнота» – это замечательное предостережение всем гедонистам, идеалистам и атеистам. Сам атеист, Сартр подводит читателя к мысли, что без Бога и жизни после жизни человеческое существование бессмысленно, это пустая, глупая, болезненная агония двуногого существа (впрочем, если принять во внимание концовку книги, это не так однозначно, автор пытается найти Смысл и в обыденном).

Главный герой книги человек состоятельный, ему не надо работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, и в этом главная его беда. У Антуана Рокантена слишком много свободного времени, как человек образованный и интеллигентный, он «одарён» склонностью рефлексировать. Со временем приходит понимание, что Антуан совершенно запутался в себе. Но тем рельефней выделяется его попытки понять действительность. Каждое слово «La Nausée» пронизано озарением через страдание, но некоторые места настолько гениальны, что заслуживают особенного внимания. Приведу лишь самый любимый отрывок (с некоторыми сокращениями):

Об отвращении к существованию: «Я потревожил вещь, которая ждала, она обрушилась на меня, она течет во мне, я полон ею. Ничего особенного: Вещь – это я сам. Существование, освобожденное, вырвавшееся на волю, нахлынуло на меня. Я существую. Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень медленное. И легкое – можно подумать, оно парит в воздухе. Оно подвижно. Это какие-то касания – они возникают то здесь, то там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во рту пенистая влага. Я проглатываю ее, она скользнула в горло, ласкает меня, и вот уже снова появилась у меня во рту; у меня во рту постоянная лужица беловатой жидкости, которая – ненавязчиво – обволакивает мой язык. Эта лужица – тоже я. И язык – тоже. И горло – это тоже я. Я вижу кисть своей руки. Она разлеглась на столе. Она живет – это я. Она раскрылась, пальцы разогнулись и торчат. Рука лежит на спине. Она демонстрирует мне свое жирное брюхо. Она похожа на опрокинувшегося на спину зверька. Пальцы – это лапы. Забавы ради я быстро перебираю ими – это лапки опрокинувшегося на спину краба. Вот краб сдох, лапки скрючились, сошлись на брюхе моей кисти. Я вижу ногти – единственную частицу меня самого, которая не живет. А впрочем. Моя кисть перевернулась, улеглась ничком, теперь она показывает мне свою спину. Серебристую, слегка поблескивающую спину – точь-в-точь рыба, если бы не рыжие волоски у основания фаланг. Я ощущаю свою кисть. Два зверька, шевелящиеся на концах моих рук, – это я. Моя рука почесывает одну из лапок ногтем другой. Я чувствую ее тяжесть на столе, который не я. Это ощущение тяжести все длится и длится, оно никак не проходит. Да и с чего бы ему пройти. В конце концов это невыносимо… Я убираю руку, сую ее в карман. Но тут же сквозь ткань начинаю чувствовать тепло моего бедра. Я тотчас выбрасываю руку из кармана, вешаю ее на спинку стула. Теперь я чувствую ее тяжесть в запястье. Она слегка тянет, чуть-чуть, мягко, дрябло, она существует. Я сдаюсь – куда бы я ее ни положил, она будет продолжать существовать, а я буду продолжать чувствовать, что она существует; я не могу от нее избавиться, как не могу избавиться от остального моего тела, от влажного жара, который грязнит мою рубаху, от теплого сала, которое лениво переливается, словно его помешивают ложкой, от всех ощущений, которые гуляют внутри, приходят, уходят, поднимаются от боков к подмышке или тихонько прозябают с утра до вечера в своих привычных уголках. Моя мысль – это я: вот почему я не могу перестать мыслить. Я существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить. Вот даже в эту минуту – это чудовищно – я существую ПОТОМУ, что меня приводит в ужас, что я существую. Это я, Я САМ извлекаю себя из небытия, к которому стремлюсь: моя ненависть, мое отвращение к существованию – это все разные способы ПРИНУДИТЬ МЕНЯ существовать, ввергнуть меня в существование. Мысли, словно головокруженье, рождаются где-то позади, я чувствую, как они рождаются где-то за моим затылком… стоит мне сдаться, они окажутся прямо передо мной, у меня между глаз – и я всегда сдаюсь, и мысль набухает, набухает, и становится огромной, и, заполнив меня до краев, возобновляет мое существование. Слюна у меня сладковатая, тело теплое, мне муторно от самого себя».

Отдельно хотелось бы остановиться на романтической линии. В аннотации к купленной мной книге говорилось: «Тошнота – это невозможность любви и доверия, это – попросту – неспособность мужчины и женщины понять друг друга». Не знаю, с чем связана такая примитивная, я бы даже сказал, фрейдистская трактовка книги, но она весьма далека от реальности. «La Nausée» гораздо серьёзнее и глубже, её нельзя рассматривать только сквозь призму человеческих отношений. К тому же, любовным переживаниям (если их можно так назвать) в своём дебютном произведении Сартр уделил буквально несколько страниц. Однако пронзительно трогательная и печальная встреча Антуана со своей подлинной любовью Анни не может оставить равнодушным. Высший смысл жизни, последняя надежда – любовь – оказывается растоптанной реальностью. Анни предстаёт перед нами не хрупкой, романтичной и эмоциональной девушкой из воспоминаний. Перед нами постаревшая, растолстевшая женщина, живущая на содержании у опостылевшего ей египтянина. Она, по её меткому высказыванию, живой труп, тень человека. Анни не способна помочь Антуану, она сама заблудилась в безжалостном и бессмысленном лабиринте реальности. И это последний, пожалуй, самый серьёзный удар для главного героя. Прекрасная любовь из воспоминаний обратилась уродливым трупом.

Читайте также: От всей еды тошнит

В течение всей книги ждёшь логичного завершения агонии существования Антуана. Не совсем понятно, откуда он черпает мужество терпеть эту безрадостную, разрушающую, безнадёжную муку день за днём. Его жизнь лишена смысла, мало того, она преисполнена абсурдом и страданием. Самый рациональный ход в такой ситуации – завершить всё одним волевым решением. Главная интрига, сможет ли смирившийся со своим отчаяньем и отчуждённостью, Антуан Рокантен найти для себя новый смысл жизни.

«Тошнота» Жан-Поля Сартра даёт возможность прикоснуться к Шедевру Мысли, это Классика в самом высшем понимании этого слова. Правдивая, откровенная и безжалостная как контрольный выстрел в голову. Гениальное произведение.

Источник

никогда не замечал, что быть человеком так уж трудно. Мне казалось: живешь себе и живи.

Самоучка от души смеется, но глаза у него остаются недобрыми.

– Вы слишком скромны, мсье. Чтобы вынести свой удел – удел человеческий, вам, как и всем остальным, нужен большой запас мужества. Любая из грядущих минут, мсье, может стать минутой вашей смерти, и, зная это, вы способны улыбаться. Ну разве это не достойно восхищения? В самом ничтожном вашем поступке, – язвительно добавляет он, – заложен неслыханный героизм.

– А на десерт что будете, мсье? – спрашивает официантка.

Самоучка бледен как мел, веки над окаменевшими глазами полуопущены. Он слабо взмахивает рукой, как бы приглашая меня выбрать.

– Сыр, – решаюсь я, призывая на помощь весь свой героизм.

– А мсье?

Его передергивает.

– Что? Ах да – мне ничего, я кончил.

– Луиза!

Два толстяка расплачиваются и уходят. Один из них прихрамывает. Хозяин провожает их до дверей: это важные клиенты – им подали бутылку вина в ведерке со льдом.

Я смотрю на Самоучку не без угрызения: целую неделю он вожделенно предвкушал этот обед, за которым он поделится с другим своей любовью к людям. Ему так редко случается поговорить. И вот нате вам – я испортил ему удовольствие. По сути, он так же одинок, как я, – никому нет до него дела. Хотя он не отдает себе отчета в своем одиночестве. Ну что ж, не мне открывать ему глаза. Мне не по себе – я злюсь, это верно, но не на него, а на Виргана и иже с ним, на всех тех, кто отравил эти жалкие мозги. Будь они сейчас передо мной, у меня нашлось бы, что им сказать. А Самоучке я не скажу ничего. К нему я испытываю только симпатию – он вроде мсье Ахилла, из нашего брата, он предает по неведению, из добрых побуждений!

Смех Самоучки выводит меня из моего мрачного раздумья.

– Простите, но когда я думаю о глубине моей любви к людям, о том, какие мощные порывы влекут меня к ним, а потом вижу, как мы двое сидим тут, рассуждаем, доказываем… меня разбирает смех.

Я молчу, я принужденно улыбаюсь. Официантка приносит мне на тарелке ломтик похожего на мел камамбера. Я оглядываю зал, и меня вдруг охватывает неописуемая гадливость. Что я тут делаю? Чего ради ввязался в спор о гуманизме? Зачем эти люди здесь? Зачем едят? Правда, они не знают, что они существуют. Мне хочется уйти, убраться туда, где я в самом деле окажусь НА СВОЕМ МЕСТЕ, на месте, где я прийдусь как раз кстати… Но такого места нет нигде, я лишний.

Самоучка смягчается. Он опасался с моей стороны более упорного сопротивления. Он готов предать забвению все, что я наговорил.

– В глубине души вы их любите, мсье, – заявляет он, доверительно склонившись ко мне, – вы любите их, так же как я. Мы расходимся только в словах.

Говорить я больше не в состоянии, я наклоняю голову. Лицо Самоучки приблизилось вплотную к моему. Он самодовольно улыбается у самого моего лица, как бывает в кошмарном сне. Я через силу пережевываю кусок хлеба, не решаясь его проглотить. Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вывернет наизнанку, и вдруг – вот она – Тошнота.

Тяжелый приступ – меня всего трясет. Уже целый час я чувствовал ее приближение, только не хотел себе в этом признаться. Этот вкус сыра во рту… Самоучка что-то лепечет, его голос вяло жужжит в моих ушах. Но я уже не слышу, что он говорит. Я киваю, как автомат. Моя рука сжимает ручку десертного ножа. Я ЧУВСТВУЮ черную деревянную ручку. Ее держит моя рука. Моя рука. Лично я предпочел бы не трогать ножа: чего ради вечно к чему-нибудь прикасаться? Вещи созданы не для того, чтобы их трогали. Надо стараться проскальзывать между ними, по возможности их не задевая. Иногда возьмешь какую-нибудь из них в руки – и как можно скорее спешишь от нее отделаться. Нож падает на тарелку. При этом звуке седовласый господин вздрагивает и смотрит на меня. Я снова беру нож, прижимаю лезвием к столу, сгибаю его.

Так вот что такое Тошнота, значит, она и есть эта бьющая в глаза очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней невесть что! Теперь я знаю: я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и все. Но мне это безразлично. Странно, что все мне настолько безразлично, меня это пугает. А пошло это с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и тут-то все и началось: я почувствовал, что он существует. После этого Тошнота повторилась еще несколько раз: время от времени предметы начинают существовать в твоей руке. Приступ был в «Приюте путейцев», а до этого, когда однажды ночью я смотрел в окно, а потом еще в воскресенье в городском парке и еще несколько раз. Но таким жестоким, как сегодня, он не был ни разу.

– …Древнего Рима, мсье?

Кажется, Самоучка о чем-то спрашивает. Я оборачиваюсь к нему и улыбаюсь. В чем дело? Что с ним такое? Отчего он съежился на своем стуле? Значит, меня уже стали бояться? Этим должно было кончиться. Впрочем, мне все безразлично. Кстати, они боятся меня не совсем зря: я могу натворить что угодно. Например, всадить этот фруктовый ножик в глаз Самоучки. После этого сидящие вокруг люди кинутся меня топтать, выбьют мне зубы своими ботинками. Но удерживает меня не это: вкус крови во рту вместо вкуса сыра – разницы никакой. Но надо сделать движение, надо вызвать к жизни ненужное событие – ведь и крик, который вырвется у Самоучки, и кровь, которая потечет по его лицу, и то, что эти люди сорвутся со своих мест, – все лишнее, и без того хватает вещей, которые существуют.

Окружающие уставились на меня; два полномочных представителя молодости прервали свое нежное воркованье. Открытый рот женщины напоминает куриный зад. Между тем могли бы понять, что никакой опасности я не представляю.

Я встаю, вокруг меня все ходит ходуном. Самоучка впился в меня своими огромными глазами, которые я не выколю.

– Вы уже уходите? – бормочет он.

– Я немного устал. Спасибо за угощение. До свидания.

Тут я замечаю, что в левой руке по-прежнему держу десертный ножик. Бросаю его на тарелку, тарелка звякнула. В гробовой тишине прохожу по залу. Они перестали есть, они уставились на меня, аппетит у них пропал. Если подойти к молодой женщине и сказать «ух!», она наверняка завопит… Но не стоит труда.

И все же перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы оно врезалось в их память.

– До свидания, дамы и господа.

Они не отвечают, я ухожу. Теперь на их лица вернется румянец, и они заработают языками.

Не знаю, куда пойти. Я застыл рядом с поваром из картона. Мне нет нужды оборачиваться, чтобы увериться в том, что они смотрят на меня сквозь стекло – смотрят на мою спину с удивлением и отвращением; они-то думали, что я такой, как они, что я человек, а я их обманул. Я вдруг потерял свой человеческий облик, и они увидели краба, который, пятясь, удирал из этого слишком человечьего зала. Теперь разоблаченный самозванец спасся бегством – представление продолжается. Я чувствую спиной мельтешенье испуганных взглядов и мыслей, и меня это раздражает. Перехожу на другую сторону улицы. Этот тротуар

Источник

Материал из Викицитатника

Перейти к навигации
Перейти к поиску

«Тошнота» (фр. La Nausée, первое название «Меланхолия») — роман 1938 года Жан-Поля Сартра, самое известное его художественных произведение.

Цитаты[править]

Вот этого как раз и надо остерегаться — изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет.
Думаю, что изменился я, — это самое простое решение. И самое неприятное. Но все же я должен признать, что мне свойственны такого рода внезапные превращения.
Время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него не опустишь, все размягчается и растягивается.
Мои воспоминания — словно золотые в кошельке, подаренном дьяволом: откроешь его, а там сухие листья.
На сотню мертвых историй приходятся одна-две живые.
По-моему, понятие «приключение» можно определить так: событие, которое выходит за рамки привычного, хотя не обязательно должно быть необычным.
Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит длительности; его смысл в его гибели.
Три часа. Три часа — это всегда слишком поздно или слишком рано для всего, что ты собираешься делать. Странное время дня.
Я знаю, мне хватит четверти часа, чтобы дойти до крайней степени отвращения к самому себе.
Так вот что такое Тошнота, значит, она и есть эта бьющая в глаза очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней невесть что! Теперь я знаю: я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и всё. Но мне это безразлично. Странно, что всё мне настолько безразлично, меня это пугает. А пошло это с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и тут-то всё и началось: я почувствовал, что он существует. После этого Тошнота повторилась ещё несколько раз: время от времени предметы начинают существовать в твоей руке.
Вот ход моих рассуждений: для того, чтобы самое банальное происшествие превратилось в приключение, достаточно его РАССКАЗАТЬ. Это-то и морочит людей; каждый человек — всегда рассказчик историй, он живет в окружении историй, своих и чужих, и все, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней. Но приходится выбирать: или жить, или рассказывать.
Прошлое — это роскошь собственника.
А где бы я стал хранить свое прошлое? Прошлое в карман не положишь, надо иметь дом, где его разместить.
Когда ты хочешь что-то понять, ты оказываешься с этим «что-то» лицом к лицу, совсем один, без всякой помощи, и все прошлое мира ничем не может тебе помочь. А потом это «что-то» исчезает, и то, что ты понял, исчезает вместе с ним.
По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за одну ночь, что ему лень.
Моя мысль — это я: вот почему я не могу перестать мыслить. я существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить.
Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень медленное. И легкое — можно подумать, оно парит в воздухе. Оно подвижно. Это какие-то касания — они возникают то здесь, то там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во рту пенистая влага. Я проглатываю её, она соскальзывает в горло, ласкает меня, и вот уже снова появилась у меня во рту постоянная лужица беловатой жидкости, которая — ненавязчиво — обволакивает мой язык. Эта лужица — тоже я. И язык — тоже. И горло — это тоже я.
Вторник. Ничего нового. Существовал.
На мой взгляд людей так же невозможно ненавидеть, как невозможно их любить.
Любая из грядущих минут может стать минутой вашей смерти, и, зная это вы способны улыбаться. Ну разве это не достойно восхищения?
В дни объявления войны незнакомые люди обнимаются друг с другом, с наступлением очередной весны они расточают друг другу улыбки.
Все сущее рождается беспричинно, продолжается по недостатку сил и умирает случайно.
Сначала надо оказаться в каких-то исключительных обстоятельствах, а потом ощутить, что вносишь в них порядок. Если эти условия соблюдены, мгновенье становится совершенным.
Глупо все время оставаться стоиком — растратишь себя по пустякам.
Я свободен: в моей жизни нет больше никакого смысла — все то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а ничего другого придумать я не могу.

Источник